Классный пес

Наверное каждый из нас читал книги и рассказы о животных. Книги можно найти в библиотеках, на просторах интернета, а вот некоторые статьи, опубликованные в журналах или газетах, навсегда там остаются. А через некоторое время и вовсе теряются. И, наверняка, какой-то из этих рассказов "запал" вам в душу, запомнился на всю жизнь. И, возможно, у кого-то из вас остался такой клочок газеты или журнала с подобным рассказом. Лично у меня есть много вырезок, которые я постараюсь опубликовать здесь (сколько успею).
Предлагаю всем присоединиться. Давайте писать названия наиболее запомнившихся книг с их кратким описанием, фильмов, и размещать тут самые-самые любимые и малоизвестные рассказы из журналов и газет.

Начну вот с этого. Хотя он и взят из интернета, но очень уж запомнился, поэтому не могу не разместить.

Рассуждение преданного друга
Помнишь, когда я был щенком, ты смеялся до слёз: такой я был неуклюжий.
Ты ласково называл меня сынок, несмотря на испорченную обувь и бесчисленное количество изорванных подушек. Я стал твоим лучшим другом. Когда я шалил, ты сердился на меня и спрашивал: Как же ты мог – а потом, успокоившись, ласково гладил мой животик.
Потом я все дольше и дольше стал оставаться дома, потому что ты был очень занят. Однако мы справились с этим вместе. Я вспоминаю те ночи, когда я забирался к тебе в кровать, стараясь ощутить твой запах как можно ближе, а ты во сне, обнимая меня, рассказывал про самые свои сокровенные желания и мечты. В те моменты мне казалось, что жизнь и не может быть лучше. А помнишь наши долгие прогулки в парке, поездки на машине и, конечно же, мороженое... Правда мне доставались только стаканчики, потому что ты всегда говорил мне, что мороженое вредно для собак!
Постепенно, ты стал больше времени проводить на работе, говоря о том, как важна твоя карьера. Ты стал поздно возвращаться домой. Я всегда терпеливо ждал, я старался поддерживать и успокаивать тебя, когда ты сталкивался с очередным разочарованием в жизни. Я никогда ни в чем не упрекал и не судил тебя. И никогда не обижался на тебя, даже тогда, когда ты был не прав. А когда ты возвращался домой, казалось, моему ликованию не было предела.
Потом ты влюбился, и она стала твоей женой. Она не была особым любителем собак, но я все равно радостно приветствовал ее в нашем доме, всячески показывал ей свою привязанность и повиновался ей во всем. Я был счастлив, потому что ты был счастлив. Когда у вас появились дети, я разделил с вами эту радость. Я был просто очарован этими розовенькими младенцами, издающими чудесный запах. Я был готов заботиться о них целыми днями. Только ты и она почему-то решили, что я могу причинить им вред. И я стал проводить почти все свое время в другой комнате или в своей корзине. О Боже, как я хотел любить их, я стал пленником любви.
Когда они стали подрастать, я стал их другом. Они цеплялись за мою шерсть, стоя на своих дрожащих ножках, тыкали своими пальчиками в мои глаза, ковырялись в моих ушах и целовали меня в нос. Мне нравилось все, что они вытворяли со мной! Потому что наши контакты с тобой становились все реже и реже. Я клянусь, если бы понадобилось, то я отдал бы за них свою жизнь.
Я подкрадывался к их кроватям и слушал их секреты. А когда мы ждали тебя, то вместе прислушивались к звуку каждой проезжающей мимо машины.
Было время, когда на вопрос «Есть ли у тебя собака?», ты с гордостью доставал мою фотографию из бумажника и начинал рассказывать забавные истории обо мне. Но последние несколько лет на этот вопрос ты просто отвечаешь да и стараешься быстро сменить тему разговора. Я перестал быть твоей собакой, я стал просто собакой. И тебя стали беспокоить любые расходы, связанные со мной.
А недавно ты нашел хорошую работу в другом городе, тебе предложили переехать в квартиру, в которой запрещено иметь домашних животных. Ты принял правильное решение для своей семьи, но было время, когда я тоже был твоей семьей. В тот день я был очень взволнован, ведь мы опять ехали вместе... пока машина не остановилась у приюта для бездомных животных. Повсюду пахло собаками и кошками, вперемешку с запахом страха и безнадежности.
Заполнив бумаги, ты сказал: Я уверен, вы найдете ему хороших хозяев!? С болью в глазах все посмотрели на тебя... Кому нужен старый пес или кот, даже если у того есть куча бумаг?! С большим трудом ты разжал пальцы своего сына, освободив мой ошейник. Он кричал: Нет, папа! Пожалуйста, не позволяй им забрать мою собаку!? Я очень волновался за него, какой урок ты преподал ему о дружбе и лояльности, о любви и ответственности, и об уважение к этой жизни?! Сказав стандартное «Пока...», ты погладил меня, стараясь не поймать моего взгляда, и вежливо отказался взять мой поводок.
Когда ты собирался уходить, какая - то милая женщина спросила тебя, почему ты, зная, что уезжаешь, не сделал никакой попытки найти для меня другой дом. Она покачала головой и с упреком спросила: «Как же ты мог?».
Знаешь, здесь, в приюте, все очень внимательны и хорошо относятся ко мне. Всех нас хорошо кормят, но вот уже два дня как я потерял аппетит. Поначалу, всякий раз, когда кто-нибудь проходил мимо моей клетки, я бросался на встречу, думая, что это ты передумал и пришел за мной, но это были глупые мечты... А потом я стал надеяться, что появится кто-то другой, который сможет позаботиться обо мне и спасти меня... Наконец, я понял, что уже давно не похож на милого и смешного щенка... Я спрятался в дальнем углу клетки и стал ждать...
И этот день настал. Я услышал звук ее приближающихся шагов... Я медленно последовал за ней вдоль коридора в отдельную тихую комнату. Там она положила меня на стол, ласково потрепав за ухом, велела не волноваться. Моё сердце затрепетало в ожидание того, что что-то должно произойти и это принесло мне облегчение. «Пленник любви», твои дни сочтены!?. В этот момент я не думал о себе, я больше беспокоился за нее.. .я почувствовал всю тяжесть давившего на нее бремени. Она нежно наложила жгут на мою лапу и по ее щеке потекла слеза. Я лизнул ее руку также, как когда - то лизал твою и почувствовал облегчение. Она аккуратно ввела иглу в мою вену, и я почувствовал, как холодная жидкость стала постепенно растекаться по моему телу. Я, медленно погружаясь в сон, посмотрел в её добрые глаза и пробормотал: «Как же ты мог?!». Возможно, она понимала собачий язык потому что, посмотрев на меня, произнесла: «Прости!».
Она крепко обняла меня, спешно пытаясь объяснить, что это ее работа и она уверенна, что я попаду в лучшее место, где меня не скорбят и не бросят, где я сам смогу позаботиться о себе – это место любви и света, совсем не похожее на Землю.
Из последних сил я шевельнул хвостом и прошептал: «Как же ты мог?!». Эти слова не относилось к ней, в этот последний миг я думал о тебе, мой любимый хозяин. Я всегда буду помнить и ждать тебя. Надеюсь, что ты встретишь того, кто будет любить тебя также, как любил тебя я…
Автор: Анна Дульская

Не предавайте Цезарей

Яблоки на садовом загородном участке слесаря Первушина вырастали соседям на диво, однако и нервы их урожай изрядно дергал. А все потому, что больно охоча была до румяных плодов пакостливая шпана.
И вот однажды, когда лето перекатилось через зенит, Первушин прикормил и посадил на цепь тощего бродячего пса. Сынишка хозяина Генка окрестил новообращенного сторожа Цезарем, хотя тот больше смахивал на побывавшего в переделках гладиатора: одноухо оборвано, правая передняя лапа покалечена. Зато мнения о себе был наивысшего: никогда не лаял - только рычал, но предельно красноречиво...
- Похоже, что мамаша вашего Цезаря накоротке познакомилась с волком, - заметил дачник - сосед, бывалый охотник. - Одни клыки чего стоят!..
Разбойничьи набеги на первушинский сад как отрезало. Лишь однажды субботним утром слесарь обнаружил у городьбы обрывки чьей-то одежки и брошенное, видать, в панике полиэтиленовое ведро. Пес, отвыкший от людской ласки, а скорее всего, никогда ее и не знавший, привязался к Генке, который балован верного стража yугощениями, трепал по-приятельски за уцелевшее ухо, бегал взапуски по аллеям. Цезарь ласково вскуливал, отчаянно мотал хвостом, и в глазах его светилась горячая собачья преданность, Однако стоило звякнуть калитке, как пес преображался. У неговздыбливалась на загривке шерсть, обнажались хищные клыки, раздавался устрашающий рык.
Вообще-то говоря, до тех пор у Первушиных в хозяйстве и кошки-то отродясь не водилось. Так что, в свои двенадцать лет Генка впервые ощутил радость заботы о живом
существе.
...Ну, вот и осень пришла. Яблоки собраны. Под холода и в оберег от мышей обмотали плодоносные стволы стекловатой, подкормили землю удобрениями, подпоили водичкой. Больше на участке аж до весны делать нечего. И в Цезаре надобность отпала. Оставить пса на даче? А кто его будет кормить? Да и шпана может отыграться - отомстить собаке: отравить, пристрелить, а и просто забить дубьем либо каменьями. Нет, так не годится. Но куда его деть?
- Как куда? – нашелся Генка. – Домой к себе возьмем.
Да у нас всего-то две комнатушки, - возразил отец. – К тому же за ним ухода сколько!
- В моей комнате пусть спит, - у Генки даже слезы на глаза навернулись. - И ухаживать за ним я сам буду.
- Черт знает что, - заколебался отец. – С одной стороны, докука лишняя, а с другой, верно - заслужила собака человеческое обращение. Ладно, берем псину домой. Только уход, Геннадий, на твоей совести. У нас с матерью и без того хлопот хватает.
- Ура-а! - заорал Генка, обнимая Цезаря за шею. - Городским жителем теперь станешь...
Поначалу, конечно, радости было мало. В первый же день для известных нужд пес облюбовал коврик в входной двери, и отец тут же угодил ногой в подброшенный Цезарем «сюрприз». К тому же в квартире сразу густо запахло псиной. Соседи порекомендовали искупать собаку, но Цезарь никак не хотел лезть в ванну, вырывался, отчаянно скулил. А когда его все-таки «постирали», он долго отряхивался, обрызгивая все вокруг.
Узнал Геннадий, что собаку лучше всего выгуливать по 3-4 раза в день. Да чтоб она была в наморднике и на поводке.
На первых порах прогулки, очень даже пришлись парнишке по душе. Володька и Макся, из соседнего подъезда, года на три постарше Генки, раньше от делать нечего давали ему подзатыльники. Нынче же далеко обходили «салагу», когда он прохаживался с Цезарем.
Особенно они зауважали его после одного случая. Как-то Генка привязал Цезаря поводком к рябине во дворе, а сам решил смотаться к лоточнице за «мороженкой». И как на грех откуда-то вынырнули его давние обидчики.
- Эй, гусь лапчатый, гони сюда что у тебя в руках! А ну, карманы выворачивай!..
Генка начал было отбиваться, что-то крикнул. Володька с Максей давай ему руки выкручивать. И тут вдруг из-за угла вылетел Цезарь! Грудью сшиб одного, повернулся к другому. Тот заорал благим матом. Еле успокоил паренек своего заступника. С той поры к Генке никто во дворе с дурной мыслью не приближался.

И все же со временем надоело ему с Цезарем нянькаться - выгуливать, кормить, вычесывать... Жалко стало от других дел отрываться, чем-то жертвовать (интересными телепередачами, например). Словом, понемногу Генка стал тяготиться своими обязанностями. Хотелось убежать к ребятам во соседний дом, в шахматы поиграть, на гитаре потренькать, просто поболтать о том, о сем.
И прокралась на ум предательская мысль: жил же как-то Цезарь на воле... Почему бы ему опять не предоставить свободу? А весной - пожалуйста, снова на участок!
- Что, сбил охотку? - язвительно спросил отец. – А ты как думал? Погладил собачку, кружок колбаски ей кинул - и вся забота? Ну, что будем делать?
Генка виновато поморщился. Потом поделился своими соображениями.
- Ну что ж, никуда не денешься, - сказал отец. - Лучшего уже не придумать.
Цезаря увез знакомый водитель. «За тридевять земель», - сообщил он по возвращении из рейса.
На Генкиных зимних каникулах отец с матерью, находившиеся в очередном «административном» отпуске, решили съездить в деревню. Естественно, и сына взяли с собой. Хорошо на природе! Генка вволю накатался на лыжах. С деревенскими ребятами ходил рыбалить на озеро. Интересно. Продолбили во льду одну лунку не до воды, а другую - полностью и соединили канавкой. На озере, как ребята сказали, замор: рыбе дышать трудно, она к лунке и собирается. Некоторые окуни даже в канавку вылезли. Деревенские их ковшами черпали. Ушка из них получалась отменная.
Когда Первушины вернулись из деревни, соседи рассказывали, что прибегал Цезарь. Скулил, скребся в дверь. Сутки пролежал на половичке у порога, потом исчез. И больше не показывался...

В классе Генка дружил с Мариной Кошелевой. Уже два года. Она помогала ему осваивать «инглиш» - ее любимый предмет. Недавно Кошелевы переехали на другой конец города. Однако Маринка не захотела менять школу, стоически переносила транспортные неудобства.
В первый же день после каникул она пригласила: - Приезжай на нашу новую квартиру, позанимаемся. А то ты, наверное, все в английском перезабыл.
Новая квартира у Кошелевых была несравненно просторней прежней. Заниматься в гостиной - одно удовольствие. А после занятий Маринка пошла проводить одноклассника до автобусной остановки. Там под фонарем, кроме них, никого не было. Но вот на тротуаре показалась шумная компания. Трое парней, лет четырнадцати-пятнадцати, приближались к павильону, толкая друг друга, сквернословя и дурашливо гогоча.
- Мишка Буча с «шестерками», - боязливо шепнула Маринка. – Наркоманы. Курят что-т там, колются…
Троица остановилась прямо перед ними.
- Ну-ка, лох, показывай свои капиталы! – ухмыльнулся самый рослый. – О, у чувихи шапочка ништяк. Тяпа, помоги ей снять.
Маринка отчаянно вскрикнула. Генка шагнул вперед, прикрывая собой девчонку.
- Оставьте ее. Возьмите вот пять рублей.
- Посмотрим, может, у тебя еще кое-что найдется, - сказал главарь, выворачивая локоть парнишке.
От нестерпимой боли Генка громко застонал. И вдруг из тьмы к ним метнулась большая тень. Цапнула за руку нападавшего. Потом переключилась на другого, ударив лапами в грудь. Рыкнула в лицо третьему. И всех троих как ветром сдуло. По снежной целине бросились наутек в разные стороны.
Маринка дрожа, прижалась к парнишке:
- Ой, ужас какой!
По припадающей правой передней лапе и единственному уху Генка узнал собаку:
- Цезарь?! Дружок! Подойди сюда!
Однако Цезарь лишь повёл мордой. И, как показалось бывшему хозяину, презрительно. В свете фонаря в собачьих глазах читался укор: «Ну, чего тебе еще? Поезжай себе домой. Я, как видишь, и без тебя обхожусь. Прощай...»
И заковылял прочь, не оглядываясь. И вскоре Генка потерял его из виду…

Владимир Бородин (Газета «Класс», декабрь 1998 г. №23 (54))

Судя по всему больше ни у кого нет интересных рассказов...

Да, нет, Лен, рассказы есть только пока времени нет. У меня тоже есть любимые рассказы, после 17 что-нибудь выложу А твои интересные. Первый рассказ я давненько читала, в душе осталась боль и сострадание. Ведь собаки на самом деле все понимают, а люди ... люди делают так, как считают нужным, совершенно не чувствуя , что идут против природы, она же в свою очередь потом их за это наказывает, причем наказание может быть самым различным, но оно обязательно последует.

cinolog писал(а):

Да, нет, Лен, рассказы есть только пока времени нет. У меня тоже есть любимые рассказы, после 17 что-нибудь выложу

Ок, будем ждать

cinolog писал(а):

Первый рассказ я давненько читала, в душе осталась боль и сострадание. Ведь собаки на самом деле все понимают, а люди ... люди делают так, как считают нужным, совершенно не чувствуя , что идут против природы, она же в свою очередь потом их за это наказывает, причем наказание может быть самым различным, но оно обязательно последует.

Это точно. Причем многие предают своих друзей не задумываясь. Как будто это в порядке вещей. Я однажды сама такое наблюдала, когда человек предал свою собаку, с которой прожил почти 10 лет. Все, как в том рассказе, только причиной стал ребенок...

Марина ИСАЙКИНА
Эта удивительная история случилась в один из промозглых дней глубокой, глубокой осени. В такой день, как говорится, "хороший хозяин собаку на двор не выгонит..." Но случиться этому суждено было именно в этот день, именно в эту мерзопакостную погоду и именно с Норой. Хотя... Если бы не погода, наверное, ничего не произошло бы.

ОДНОЙ КРОВИ
Нора - гладкошерстная черно-подпалая такса в полном расцвете сил. Ей 3 года и благодаря своему уму и способностям она стала удачливым и добычливым охотником. Как доказательство этого на стене в кабинете хозяина, Андрея Петровича, висит красивая лента с жетонами и множество различных дипломов, а в специальном альбоме - немыслимое количество фотографий Норы с трофеями.
В тот злополучный день Андрей Петрович, его жена Лиза и Нора возвращались от друзей домой. Хозяин, как всегда, сидел за рулем старенького "Запорожца", Лиза крепко спала сзади, прикрывшись пледом, а Нора дремала рядом с ней, уютно свернувшись калачиком. Андрей Петрович пытался усадить ее вперед: негоже охотнику в одеялах кутаться, но Лиза заступилась, сказав, что в такую погоду даже белые медведи в зоопарке в телогрейках ходят. За стеклом шел дождь вперемешку со снегом, и ветер швырял его то в одно, то в другое окно, раскачивал голые деревья, гудел и стонал. Андрею Петровичу послышался стук в моторе, но останавливаться и выходить ужасно не хотелось. И только через некоторое время, въехав в лесок, где было потише, он все же остановился, вышел и, подняв капот, нырнул в темное нутро "Запорожца". Лиза даже не проснулась, зато Нора сначала высунула нос из-под пледа, а потом вылезла совсем и, поежившись от злого ветра, залетевшего в приоткрытую дверь машины, выпрыгнула на шоссе. Постояв несколько секунд в раздумье, она нырнула в придорожный кювет, "по делам... В это время хозяин хлопнул капотом, прыгнул за руль и, недовольно фыркнув, "Запорожец" припустился в сторону города.
Выскочив на шоссе, ошалевшая Нора увидела лишь удаляющиеся огни фар и рванула вслед за ними. Сначала она бежала, зло отбрасывая ноги. Ведь надо же; ее - Нору -забыть! Не заметить отсутствия! Ну и хозяин! Потом, по мере того как огни уходили все дальше и дальше, на смену злости пришли растерянность и досада. Нет, не догнать таксе на коротких, пусть даже и сильных лапках машину, хоть это и не "Мерседес", а всего-навсего "Запорожец". А Андрей Петрович прибавлял и прибавлял ходу, спеша побыстрее закончить поездку и добраться до дома. Стемнело, мотор барахлил, не дай Бог встать в лесу, на безлюдном шоссе.

Нора бежала еще довольно быстро, сгибаясь и разгибаясь в спине гармошкой, но постепенно она перешла на рысь, а потом и на шаг и, наконец, вовсе остановилась, вывалив на бок язык. Сейчас, сгоряча, она еще не почувствовала холода, напротив, ей было даже жар¬ко, Постояв, раздумывая, минуты две, Нора не спеша побрела по краю шоссе, решив идти в город пешком. А что?! Дорога прямая, хорошо ей знакомая: сколько раз из машины ее изучала. И пройти-то надо всего этот лесок, да поле, да еще лесок, а там и до города рукой подать, .. ну то есть лапой! Так и дошла бы. Точно дошла! А там еще глядишь и хозяин, доехав до дома, обнаружил бы пропажу и, вернувшись на поиски, забрал бы Нору с полпути. Да, могло быть и так, но вышло совсем по-другому, А все из-за этой дурацкой погоды! Разыгрался настоящий ураган. Дождь и снег лупили по асфальту и по голой, беззащитной Нориной спине, сбивали ее с ног, залепляли нос, глаза и уши. Около получаса собака честно боролась с непогодой, но, похоже, та побеждала. На открытом шоссе стало трудно да-же дышать, не то что бежать куда-то. Тогда Нора, подчиняясь внутреннему инстинкту самосохранения, решила укрыться в лесу, найти какое-нибудь пристанище, чтобы пересидеть, перележать, как-то переждать эту жуть. Она повернулась к шоссе спиной и углубилась в лес. Здесь было несколько тише, но все равно очень мокро и холодно. Разгоряченная бегом собака теперь очень быстро остывала. Испарина сверху спины превратилась в ледяную корку - панцирь, который трескался от движений, но тут же намерзал снова. Нора понимала, что если она не найдет сухое место и не отогреется хоть чуть-чуть, то скоро промерзнет насквозь. Оцепенение уже сковало ее хвост и он безвольно волочился следом, ушей она тоже не чувствовала и онемела спина. А когда холод охватит все ее тело, она ляжет и уснет. Уснет уже навсегда.
Из последних сил собака брела через кустарник. Слух и чутье практически ей отказали. А далеко сзади на шоссе замелькали огни старенького "Запорожца": сначала в одну, через некоторое время в другую сторону. Однако Нора ни¬чего не видела и не слышала, ей никогда еще не было так плохо.
Вдруг откуда-то сбоку, из-под земли, донесся дразнящий, до боли знакомый запах. Чутье внезапно вернулась к Норе, когда рядом оказалась добыча. Шерсть на загривке таксы пыталась бороться с ледяной коркой и встать дыбом. Да, этот запах ей был хорошо знаком, уж будьте уверены. Пахло явно енотовидной собакой, а этого зверя она не раз вытягивала из норы на радость хозяину. Что делать? В бой?! Но где взять силы?.. А из норы пахло не только зверем, но и теплом, сухой землей и почему-то кровью. Такса жадно втягивала в себя манящие запахи, а они, в свою очередь, незаметно втянули ее в нору за длинный нос. Собака продвигалась вперед, дрожа всем телом: впервые ей вдруг стало страшно. И от чего же? А от того, что если придется драться и не хватит сил для победы, то выгонит ее дикая собака на дождь, на холод, под жуткий пронизывающий ветер. Вот ведь от чего! В душе Норы боролись различные чувства. Запах крови горячил ее, подсказывал, что зверь ранен и не будет трудной добычей. Но с другой стороны, она сама еле держалась на ногах от усталости и холода, по¬этому драться совсем не хотелось. В тупиковом отнорке послышалось испуганное повизгивание, вперемешку с неуверенным рычанием: енотовидной собаке тоже совсем не хотелось драться. Два заклятых врага находились рядом, в нескольких сантиметрах друг от друга и пребывали в смятении. Такса легла, размышляя: "Ну почему это не какая-нибудь другая собака, дворняжка хотя бы что ли... Пусть грязная, блохастая, но все же своя, к теплому боку которой можно прижаться и, согревшись, уснуть, Можно было бы даже полизать в благодарность раненную лапу: чего уж там!" Дикая собака думала о том же: "Ну почему эта страшная, голая, длинная, зубастая помощница Человека оказалась в ее норе? Хорошо бы без Него! Была бы это своя пушистая подружка, сейчас они бы славно согрелись и не возникло бы этого пронизывающего страха, от которого все поджилочки трясутся".
Прошло некоторое время. Собаки не шевелились, изучая друг друга. И первой не выдержала хозяйка норы. Она тихонько заскулила призывно и жалобно, а потом перевернулась на спину, показывая беззащитный живот и подрыгивая раненной лапой. Это был жест преклонения и просьба о снисхождении, понятные любому зверю, к какому бы виду он не принадлежал. И заядлая охотница Нора тоже поняла его. Очень медленно, чуть дыша она приблизилась к своей бывшей добыче и, странное дело, запах крови теперь не подтолкнул ее на смертельный для зверя бросок. Она почувствовала, что и этой одинокой дикой душе сейчас так же лихо. Их носы встретились и... ничего не произошло! Кто бы видел эту картину! Тесно прижавшись друг к другу, в норе лежали две собаки: дикая и домашняя, добыча и охотник. Но все же обе они были собаками и, может быть, в их жилах текло хоть по одной капельке крови общего предка. А то, что кровь у них обеих красная и на вкус одинаковая, Нора точно узнала, когда своим языком убедилась, что рана на лапе бывшего врага не опасна. Спине таксы становилось все теплее и теплее под шершавым языком теперь уже подруги по несчастью. Через некоторое время. согревшись и окончательно успокоившись, они уже крепко сдали.

Утро пришло морозным и солнечным. Нора проснулась первой. и тут же заворочалась енотовидная собака. Их чувства в этот момент были похожи на человеческие: им обеим было неловко от случившегося вчера и они прекрасно осознавали, что так не бывает должно быть! Как будто они нарушили какой-то неписанный закон жизни. А может, наоборот, открыли закон, давно забытый закон общей крови, которая у всех одинаково красная и горячая?
Прощались собаки быстро и без сожаления. Дикая коротко тявкнула и захромала вглубь леса, а Нора, махнув хвостом, бросилась в сторону шоссе. Бежалось ей легко и быстро. К обеду она уже скреблась и повизгивала у своей двери и все-общей радости не было конца! Думаете это все? Аи нет, ошибаетесь!
На очередном испытании по енотовидной собаке знаменитая Нора получила свой первый в своей жизни "ноль". Круглый, жирный "НОЛЬ"! А позже и лиса ее как-то не заинтересовала и вообще ... "ОХОТА" это когда охота, а когда неохота, то какая же это "ОХОТА"? Вот так ... Не верите? А ведь все очень просто. Мы с тобой общей крови, Ты и Я! Помните?
ПОМНИТЕ!!!
Журнал "Друг" №9(42), 1996

Спасибо Лена!
Есть ещё,интересно читать!
У меня помойму ничего нет,посмотрю тоже по закромам :wink:

Дочь Мирты. Этот рассказ я прочитала еще в детстве, в книге Бориса Рябинина "Рассказы о верном друге".Прошло время, книга потерялась, по-моему я ее кому-то отдала почитать - безвозвратно. Очень жалела, что мне ее не вернули. Это было в детстве. А тут , не так давно, в Библиотеке о собаках наткнулась на ее копию. С огромным удовольствием прочла без отрыва вновь все рассказы и , конечно же "Дочь Мирты"! Прочитайте, не пожалеете!

Дочь Мирты.

Дизель-электроход «Россия» возвращался в Одессу из очередного рейса.
Ослепительно-белый от верхушек мачт до ватерлинии, щедро заливаемый лучами полуденного солнца, красавец-корабль (флагман советского торгового флота на Черном море) плыл по бирюзовой глади, отражаясь в ее зеркальной поверхности, легко и свободно рассекая острой грудью воду.
Море нежилось под горячим южным солнцем. Еще вчера оно было неспокойно. Громадные волны, как движущиеся горы, накатывали одна на другую, качали корабль, разбиваясь в пену о его высокие борта, захлестывали брызгами стекла иллюминаторов. Он то взбирался на высокий водяной холм, переливавшийся под ним, то вдруг словно проваливался между двух зыбких свинцово-серых стен, где среди водяной пыли вспыхивала и гасла радуга. Чайки кружились и кричали, и резкие голоса их смешивались с шумом разбушевавшейся стихии. А сегодня с утра все стихло, и будто и не было вчерашнего волнения — море заштилело, лениво плескалось за кормой.
Свободным и легким сделался полет наших крылатых спутников — чаек, этих беспокойных и хлопотливых жительниц моря, неотступно сопровождавших «Россию» почти с момента выхода ее из Батуми. Сейчас они уже не метались над волнами, не перекликались между собой, тревожимые налетевшей бурей, а беззвучно парили позади дизель-электрохода, неутомимые, с поджатыми к брюшку лапками, зорко поводя головками. Стаи дельфинов играли на просторе. Их черные, лоснящиеся, заостренные к хвосту тела, будто вытолкнутые из глубины неведомой силой, внезапно взлетали над гладью вод, делали в воздухе изящный пируэт и, точно веретено, мгновенно погружались, исчезая из глаз. В отдалении медленно проплывали берега. Легкий бриз освежал лица пассажиров. Впереди, прямо по курсу, уже маячили в легкой дымке белые строения Одессы.
Был последний день апреля. Я сидел на верхней палубе, любовался раскрывающейся панорамой, не в силах оторваться от этого яркого синего неба и синей воды, сливавшихся на горизонте, и вдыхал полной грудью насыщенный запахами моря свежий ветер, когда с носа судна донесся выкрик вахтенного матроса:
— Человек за бортом!
Тот, кто бывал на море, знает, какое впечатление производят эти три слова. Человек за бортом — что это: один из немногих, спасшихся от гибели после кораблекрушения? жертва ли собственной неосторожности, купальщик, самонадеянно заплывший далеко и унесенный волнами в открытое море? а может быть, такой же, как вы и я, пассажир, упавший в бурную ночь за борт и оставшийся незамеченным?… Можно предполагать многое.
Именно такие предположения высказывали пассажиры, столпившись на борту и стараясь разглядеть едва заметную точку, черневшую в море. Опустели шезлонги; даже купальщики покинули бассейн, где нагретая солнцем вода доставляла несказанное удовольствие любителям плавания. «Россия» замедлила ход, перестав вздрагивать в ритм ударов ее железного сердца; стали спускать шлюпку.
К общему удивлению, шлюпка, не проплыв и половины расстояния, сделала плавный разворот и повернула назад, а черная точка на воде стала быстро удаляться, направляясь в сторону берега.
Вскоре всех облетело известие:
— Это не человек, а собака!
Собака в открытом море? Откуда она взялась там? И потом — коль скоро уж спустили шлюпку, то почему бы не спасти и собаку?
— А она не хочет! — объявил один из матросов, из числа плававших на шлюпке.
— Как не хочет? — поинтересовался я.
— А так. Мы к ней, а она — от нас! Поплыла к берегу.
— Что же она делает в воде?
— А кто ее знает… Купается!
Хорошенькое «купается» — в нескольких-то километрах от берега! Для меня это было что-то новое.
Морское путешествие, при всей его привлекательности, всегда несколько однообразно; поэтому неожиданное происшествие развлекло всех. Давно уже не осталось на воде и признака четвероногого пловца, а пассажиры все еще обсуждали, каким образом в море могла оказаться собака.
Но вот дома Одессы как-то сразу приблизились, отчетливо рисуясь на фоне зелени садов; уступами поднималась знаменитая одесская лестница, увековеченная в фильме «Броненосец Потемкин». Все ближе лес мачт, скопление пароходов в порту, наклоненные стрелы кранов. Где-то звонко начали отбивать склянки, и сейчас же, далеко разносясь по воде, со всех сторон откликнулись судовые колокола, отбивающие рынду . «Россия» вошла в гавань и, дав задний ход, чтобы застопорить движение, стала швартоваться у стенки. Вода на большом протяжении, взвихренная могучими винтами, закипела, сбилась в пену, окрасилась мутью, поднятой со дна. Полетели на берег тонкие стальные тросы, вытягивая за собой толстенные пеньковые канаты-швартовы. На палубе началась суета, всегда предшествующая высадке пассажиров, заиграла музыка, с какой возвращающийся из дальнего плавания корабль обычно приваливает к причалу, какое-то необъяснимое волнение поднялось в душе. Собака была забыта.

2

На пляже Аркадии — одном из излюбленных мест отдыха одесситов — как везде на пляжах Одессы, было по обыкновению оживленно, людно. Ленивый плеск прибоя, яркий блеск солнца, отраженный водой, живописные группы отдыхающих под красно-белыми парусиновыми грибами, тихий шелест мимоз — все это создавало характерную картину южного взморья, где природа так щедро расточает свои дары человеку. Купальный сезон на Черноморском побережье еще не начался, однако небывало ранняя весна и чудная погода уже успели привлечь массу отдыхающих. Я медленно подвигался вдоль берега, высматривая для себя подходящее местечко, когда детский голосок, звонко скомандовавший: «Мирта, апорт!» — заставил меня остановиться и посмотреть в ту сторону, откуда донесся этот оклик.
У воды стояла девочка лет тринадцати-четырнадцати в купальном костюме и соломенной шляпке, тоненькая, изящная, от головы до пят покрытая ровным сильным загаром, будто отлитая из бронзы, и, подбирая у ног камешки, швыряла их в море, а там, то исчезая, то появляясь на поверхности, виднелась голова собаки. Когда очередной камешек, описав крутую траекторию, булькал в воду, собака мгновенно ныряла за ним и — как это ни было поразительно — успевала схватить его прежде, чем он достигал дна. Вынырнув, пес встряхивал головой, и камень вылетал из пасти. Девочка восторженно хлопала в ладоши, вознаграждая этим собаку за ее труд, затем снова приказывала: «Мирта, апорт!» — и бросала камешек, заставляя верное животное на две-три секунды вновь погрузиться с головой.
Эта игра заинтересовала меня. Я подошел поближе. Кучка любопытных окружала девочку, каждый раз встречая вынырнувшую собаку громкими возгласами одобрения; другие следили за необычным развлечением, растянувшись на песке. Мое внимание привлекла молодая женщина в легком шелковом платье с темно-пунцовыми цветами, сидевшая в глубоком плетеном кресле под тентом, с красивым и, как мне показалось, чуть грустным лицом; на коленях у нее лежала раскрытая книга, а глаза были устремлены на девочку, и ласковая материнская улыбка освещала это лицо с ранними морщинками у рта и глаз.
— Хватит, доченька: Мирта уже устала, — сказала она.
— Ой, мамочка, Мирта никогда не устанет плавать! — откликнулась бронзовая русалочка, но все же послушалась матери и позвала собаку из воды.
Шепот восхищения пронесся среди отдыхающих, когда собака подплыла к берегу и вышла на песок. Не часто видишь таких гигантских собак; я невольно залюбовался ею. Черная от кончика носа до кончика хвоста, с длинной волнистой шерстью, образующей живописные начесы на лапах и под животом, с пушистым хвостом и свисающими ушами, — такова была четвероногая пловчиха, привлекшая общее внимание. Она, несомненно, принадлежала к столь редкой у нас породе собак-водолазов, родиной которых является далекий остров Ньюфаундленд, отчего и собак этих обычно принято называть ньюфаундлендами. Не уступая в размерах сенбернару, который, как известно, относится к числу самых крупных в мире собак, а, может быть, даже превосходя его, но, в отличие от него, подвижная, с живым, резвым темпераментом и быстрыми ловкими движениями, Мирта сочетала в себе силу и ловкость, устрашающий вид и редкое добродушие нрава, которое проглядывало во всех ее повадках. Отряхнувшись, она подбежала к старшей хозяйке и растянулась у ее ног, а девочка опустилась рядом и, обхватив собаку за шею, погрузила руки в ее влажную густую и мягкую шерсть.
Я вспомнил про собаку, виденную накануне в море, и рассказал об этом владелице ньюфаундленда, в заключение спросив, не могла ли это быть Мирта.
— Да, да, это была Мирта, — с живостью подтвердила мать девочки. — Мы видели, когда шла «Россия». Мы живем неподалеку отсюда, на даче, у берега моря, а сегодня приехали в город, чтобы посмотреть на праздник… Мирта часто делает так: уплывет, и нет ее — иногда и час, и два. Это у нее как ежедневное занятие гимнастикой. Она не может жить без этого.
— А вы не боитесь, что она может утонуть?
— Мирта? Утонуть? Что вы! — рассмеялась молодая женщина.
Она сказала это таким тоном, точно речь шла не о собаке, а о каком-то неизвестном мне существе, на которое не распространялись обычные законы тяготения, которому не страшны никакие стихии.
— Ну, а если вдруг шторм? — не унимался я.
— В шторм? — Она не ответила, задумавшись, и я решил, что заставил ее поколебаться в своей уверенности; в действительности, как я понял позднее, напоминание о шторме всегда вызывало в памяти моей собеседницы одну картину, заставлявшую ее на время выключиться из разговора.
Вместо матери ответила дочь.
— Вы не знаете нашу Мирту! — с гордостью и нежностью заявила девочка, которую я уже назвал мысленно сильфидой. Легкость и хрупкость ее фигурки особенно подчеркивалась близостью могучих форм животного, удивительно гармонируя с внешним обликом этого мохнатого стража и няньки одновременно. Преданность светилась в глазах собаки. Вместе они составляли весьма примечательную группу, просившуюся на полотно художника.
Так я познакомился с Надеждой Андреевной Доброницкой, ее дочерью Верой-Мариной и их верным спутником Миртой, «голубушкой Миртой», как часто называла собаку Надежда Андреевна, вкладывая в эти два слова не только ласку, но и чувство огромной благодарности вечному другу человека — собаке. Итак, мне стала известна их необыкновенная и трогательная история, которую я хочу поведать здесь своим читателям.
Вера-Марина… Странно. Откуда это? У нас не приняты двойные имена. Я не удержался и спросил об этом. Мой вопрос и явился поводом к рассказу Надежды Андреевны.
Вскоре мы встретились еще раз, на бульваре в парке имени Шевченко, когда над Одессой спустился бархатный южный вечер. Как и все, мы пришли сюда полюбоваться на салют кораблей, на фейерверк, на праздничное гулянье, которым ежегодно ознаменовывалось здесь Первое мая. Цвели каштаны и белая акация, наполняя воздух тонким, нежным ароматом. Над улицами, площадями, над аллеями парков и скверов плыл гомон нарядной, по-южному экспансивной, оживленной толпы, разносились звуки оркестров. Прекрасный город сиял огнями иллюминации. На рейде и в гавани стояли празднично расцвеченные суда.
Вера-Марина шла, обхватив своей тоненькой ручкой руку матери, доверчиво прижимаясь к ней, как всегда делают очень ласковые и влюбленные в своих родителей дети. Другой рукой она придерживала за поводок Мирту, послушно выступавшую рядом. С высоты Приморского бульвара, от старой крепости, открывалась панорама ночной Одессы. Слева — дуга порта, прямо — рейд и корабли; за ними на другой стороне бухты чуть мерцали огни Лузановки. Правее — начинался необъятный простор моря. У двух каменных шаров, обрамлявших спуск к воде, мы сошли по ступеням вниз и сели на скамью. Собака легла на гранитных плитах набережной и стала смотреть в море.
Здесь было не так многолюдно, больше веяло прохладой. Волны с ровным и сильным всплеском набегали на берег, и это безостановочное ритмическое движение, приходившее откуда-то из темноты, как бы напоминало о вечности жизни.
Внезапно рейд на мгновение осветился, словно заревом пожара. Ударил пушечный салют, громыхнули военные корабли, стоявшие на якорях. Прочерчивая в темном небе огненный след, полетели вверх ракеты и рассыпались в вышине красными, желтыми, синими, зелеными огнями. Собака вскочила и залаяла; затем, успокоившись, снова легла.
Громыхнуло еще; и опять полетели в небо каскады разноцветных трепещущих огней, многократно отраженных водами залива. Гул и гомон толпы усилились, напоминая шум морского прибоя.
— Как красиво… — чуть слышно проронила Надежда Андреевна. — Каждый раз, когда я вижу это, слышу залпы орудий, — призналась она, — мне хочется плакать… Нет, нет, не поймите меня превратно; это сложное чувство, тут и радость ощущения, что ты живешь, гордость за свою страну, за свой народ, тут одновременно и затаенная тоска о прошлом, пережитое…
Опять ударили пушки.
— Я нарочно всякий раз приезжаю сюда, чтобы услышать эти звуки орудийной пальбы, они так много говорят мне… Так много! Для меня эти залпы — и скорбь по тому, что никогда не вернется, и надежда, что другим, быть может, не придется испытать то, что пришлось пережить мне…
Она умолкла, но ненадолго. Прикоснувшись к тому, что хранилось у нее в душе, она уже не могла не говорить дальше. Вместе с громом салюта нахлынули воспоминания. Подозвав собаку, Надежда Андреевна одной рукой привлекла к себе девочку, крепко обняв ее за плечи, пальцы другой перебирали за ушами Мирты, однако Надежда Андреевна вряд ли даже замечала это.

3

— Я дочь моряка и жена моряка, — так начала она свой рассказ. — Я родилась и выросла на море, море было моей колыбелью, с морем связаны и самые сильные впечатления моей жизни.
Мой муж был капитаном дальнего плавания. Мы жили в Одессе, куда был приписан его корабль.
Однажды муж привез из очередной заграничной поездки крупного черного щенка. Он сказал, что отдал за него большие деньги и что, по повериям моряков тех мест, откуда он вывез щенка, эти собаки приносят морякам счастье. Прошел год, и щенок вырос в громадную красивую собаку, которая сделалась настоящим другом нашего дома. Когда муж уходил в плавание, Мирта помогала мне коротать ожидание, скрашивая часы досуга; когда он возвращался, я брала ее с собой, и мы вместе шли встречать корабль… Я не суеверна, но Мирте действительно суждено было сыграть важную роль в моей судьбе.
Наша квартира находилась недалеко от порта. Шум портовой жизни днем и ночью вливался в раскрытые окна; он стал как бы составной частью моей жизни, без него я не представляла себя. Ритм этой жизни был ритмом и моего собственного бытия. Тем тяжелее мне пришлось, когда я лишилась этого… Я на слух, по гудку, могла безошибочно, не хуже любого лоцманского помощника, определить, какой пароход швартуется в гавани. Вот это — медленный, тягучий бас, долго набирающий звук, прежде чем разнестись в полную силу, — «Украина»; она и в порт всегда входила как-то медленно, осторожно, точно ощупью; а вот — «Грузия»… А то — прошел буксир, завыла сирена военного катера… Я знала их все наперечет, помнила расписание каждого, по ним следила за временем, обязательно связывая это с очередным приездом или отъездом мужа. В те дни, когда он был на берегу, он часто брал машину, и мы ехали куда-нибудь подальше, на Большой Фонтан или Лонжерон, причем муж обязательно захватывал с собой Мирту. Купаясь, он играл с нею, забавляясь сам и давая ей возможность поплавать. Муж придумал и эту забаву — заставлять собаку нырять за камешками.
Мы жили счастливо. У меня родилась дочь — Вера. Муж боготворил меня и нашу малютку… Может быть, это звучит тривиально: «боготворил», — но, право же, я не найду другого слова, которое более полно могло бы выразить то, что я хочу сказать. Мне казалось, что нет женщины на свете счастливее меня.
Но случилась война, вслед за тем началась оборона Одессы.
Теплоход мужа сделался военным транспортом. Теперь он уже не ходил с пассажирами и грузами в далекие заморские страны, а доставлял в осажденный город боеприпасы, продукты питания. Обратным рейсом они вывозили на Большую землю раненых. Однажды он ушел и больше не вернулся… Мне говорили, что они подорвались на мине.
Тогда я как-то плохо сознавала, что муж погиб, что я больше никогда, никогда не увижусь с ним. Мне казалось, что вот-вот донесется с моря знакомый гудок, я увижу на рейде его теплоход; вот он сам садится в шлюпку и едет ко мне…
Я работала медицинской сестрой в госпитале, проводя в нем круглые сутки напролет; здесь же со мною была и моя малютка.
Тяжелое было время. Снаряды и бомбы рвались на улицах, смерть витала над городом, ежечасно унося новые и новые жертвы. Бомбами были разрушены целые кварталы домов, разбито кафе Фанкони, излюбленное место моряков всех наций, приходивших на своих судах в одесский порт. Мы с мужем часто бывали в этом кафе…
Особенно сильно пострадал рабочий район Пересыпь. Были взорваны дамбы, море поглотило парки Лузановки, Куяльника. Жители со скарбом на спине, с грудными ребятами спасались в различных временных убежищах, другие нашли себе пристанище в катакомбах , которые потом, в период оккупации, сделались главным местопребыванием партизан.
Нелегко вспоминать все это. Но и не вспоминать — нельзя. Когда оглядываешься назад, даже не верится, что все это пришлось пережить нам, что все это — было…
Приближались к концу героические дни обороны. В штабе был получен приказ — эвакуировать город.
Помню зарево пожарищ, охватившее полнеба. Помню скупые слезы мужчин, оставлявших рубежи, на которых они стояли насмерть. Помню надрывный вой немецких самолетов, беспрерывно пикировавших на порт, на позиции защитников города, уходивших последними, залпы морской артиллерии, от которых в домах лопались стекла и осыпалась штукатурка. Не забыть это никогда.
Именно с тех пор рев пушек для меня — не просто голос «бога войны», не только сила и мощь страны, выдержавшей все испытания, а, прежде всего, вся глубина человеческих чувств и переживаний…
Бывают чувства, которые остаются на всю жизнь. К ним я отношу все, что связано в моей памяти с обороной Одессы.
Нас, семьи командного состава, эвакуировали в первую очередь. Но я оставалась почти до конца, до полной эвакуации госпиталя.
Наконец, пришла и моя очередь. Уходили последние транспорты.
С ребенком на руках я пришла в порт. Мирта, конечно, с нами. Был теплый вечер, такой же, как сейчас, с моря тянул свежий ветер. В порту — тьма, наполненная движением людей, тихим бряцанием оружия… С того дня как началась война, там не зажигалось ни одного огонька. Только мелькнет и тотчас погаснет лучик карманного фонарика. Под прикрытием темноты грузились и уходили суда, спеша под покровом ночи пересечь опасную зону, уйти как можно дальше.
В длинной веренице людей, направлявшихся на погрузку, дохожу до трапа, ведущего на борт транспорта, и тут — остановка:
— Гражданка, с собакой нельзя!
Молодой боец морской пехоты в бушлате и бескозырке, с автоматом, стоявший у трапа, преградил мне дорогу.
Что делать? Бросить Мирту? Это было выше моих сил. Ее так любил муж; и она была привязана ко всем нам.
Я стала просить бойца, чтобы он разрешил мне подняться с собакой на корабль. Он отказал наотрез. Потом наклонился, вглядываясь мне в лицо, — вдруг слышу: «Надежда Андреевна!…» Оказался моряк из экипажа моего мужа. Он лежал, раненый, в госпитале, когда теплоход мужа отправился в свой последний рейс; благодаря этому остался жив. Он узнал меня и пропустил с собакой — не смог отказать вдове своего бывшего капитана.
Так мы простились с нашей солнечной красавицей Одессой…

4

В рассказе Надежды Андреевны наступила короткая пауза.
Невдалеке, оставляя за собой на поверхности моря длинный волнистый след, прошел полный народа, ярко освещенный катер-трамвай, возвращавшийся из Аркадии. На минуту он отвлек нас, а его праздничный вид напомнил мне недавнее путешествие на «России».
Воображение нарисовало, как плывет под черным пологом южного неба, отражаясь в воде, залитая огнями громада дизель-электрохода. Далеко по морю разносится музыка. На шлюпочной палубе, под желтыми, как апельсины, фонариками, танцуют пары. В бассейне, облицованном глазурованными зелеными плитками, отчего и все в нем выглядит изумрудно-зеленым, волшебным, скользят, как тени, купальщики. Вода освещена изнутри, она точно фосфоресцирует; и кажется, что и тела людей тоже фосфоресцируют, словно диковинные рыбы в глубине океана. А вокруг — теплая, ласковая темнота. Море пустынно. Лишь изредка замерцает и пропадет вдали огонек рыбацкой шаланды, утонули во мраке берега, а может быть, они вообще сейчас так далеко, что их не увидишь и при ярком свете дня? И мнится, будто во всем мире сейчас только этот пароход — один между небом и водой… Феерическая картина!
— Правда, красиво? — с женской непоследовательностью проговорила Надежда Андреевна, провожая взглядом уплывающий трамвай, и тут же, возвращаясь к нити своего рассказа, поспешно добавила: — Нет, не таким было наше плавание…
Представьте черный, до отказа набитый ранеными солдатами, моряками, детьми, женщинами пароход, без огней, без опознавательных знаков, плывущий куда-то в кромешную тьму, вспомните тревожную обстановку того момента — и вы хоть в малой степени поймете те чувства, с какими мы покидали Одессу.
Мы вышли при попутном ветре и при слабом волнении на воде; однако с каждым часом ветер крепчал.
Ночью в море разыгрался свирепый шторм. Перегруженный транспорт валяло, как щепку, он тяжело ложился с одного борта на другой, отбивая поклоны буре. За стенами каюты, куда вместе со мной, Миртой и ребенком был втиснут еще добрый десяток пассажиров, стояли оглушительные гул и грохот, от которых, казалось, лопнут барабанные перепонки, от непрерывных ударов волн содрогался корпус корабля. Тем, кто находился на палубе, было приказано держаться друг за друга, чтобы их не смыло.
Мы надеялись, что немцы оставят нас в такую ночь в покое. Но случилось как раз наоборот.
Перед рассветом, когда шторм, как будто, начал немного стихать, на нас напали фашистские бомбардировщики. Сбросив осветительные бомбы на парашютах, они принялись один за другим пикировать на корабль.
Разгорелся тяжелый и неравный бой. Пароход отбивался крупнокалиберными зенитными пулеметами, стрелковым оружием, а самолеты снова и снова заходили для атаки, ложились на крыло и обрушивали на цель свой бомбовый груз.
Нашим зенитчикам удалось сбить два стервятника. Пылающими факелами они упали в море. Но силы были слишком неравны.
Фугасная бомба угодила в самую середину корабля.
Помню взрыв, потрясший все судно. Полетели палубные надстройки. Начался пожар. Был подан сигнал: всем покинуть корабль.
Прижимая к себе дочурку, я выбежала на палубу. Мирта, не отставая ни на шаг, следовала за мной. Момент был ужасный. Транспорт быстро погружался. Ярость обреченного корабля, который все еще продолжал отбиваться от врагов, мешалась с воплями женщин, выкриками команды, с ревом пламени, треском ломающихся переборок. Летели в воду спасательные круги, за ними прыгали люди. Огонь пожирал то, что еще уцелело от взрыва. Стали спускать шлюпки, но одна оказалась изрешечена пулями и пошла ко дну, едва коснувшись воды, другая, переполненная людьми, была разбита прямым попаданием бомбы.
В эти страшные мгновенья я думала лишь об одном: как спасти мою крошку, мое дитя — Веру. Каждая мать хорошо поймет меня: когда у тебя на руках находится беспомощное существо, жизнь которому дала ты, и ему грозит опасность, все мысли — только о нем, только о том, как отвратить от него беду; о себе не помнишь.
Какой-то боец со скаткой шинели и в каске подал мне пробковый пояс. Я успела обвернуть им ребенка, который, ничего не понимая, испуганно тянул ко мне ручонки, когда новый, еще более сильный взрыв потряс корабль.
Волна горячего воздуха смела меня с палубы и выбросила в море, вырвав из моих рук ребенка, а подхвативший шквал сразу же отнес далеко от парохода. Смутно помню, как я боролась с волнами, как кричала и звала мою Веру. Вокруг меня носились на обломках дерева, барахтались тонущие люди; над головой, расстреливая беззащитных, все еще завывали самолеты; а вдалеке догорал на воде гигантский костер… Потом в памяти — полный провал.
Сознание вернулось ко мне много дней спустя, в госпитале, на Большой земле. Меня и некоторых других подобрала наша подводная лодка. Но Веры среди спасенных не было…

5

Голос Надежды Андреевны внезапно прервался. Зябко поведя плечами, она умолкла, а я, под впечатлением ее слов, явственно представил себе тяжелый гул ночного штормующего моря. С громом, все в белой пене, катятся вал за валом. Ни звезд на небе, ни огонька на воде; только этот грозный беспрерывный гул… И где-то среди этой разбушевавшейся стихии, которой, кажется, нет ни конца, ни края, в кромешной тьме — ребенок, беспомощное крохотное живое существо, оторванное от матери, едва начавшее жить и уже обреченное на преждевременную гибель…
Надежда Андреевна провела рукой по волосам дочери, которая еще теснее прижалась к матери, и, успокоившись, продолжала:
— Прошло несколько лет. Кончилась война. Мы победили. Снова вернулись мирные дни, мирная жизнь, но для меня это была уже совсем другая жизнь, ибо я потеряла всех, кого любила: мужа, дочь. Даже собаку.
Медленно, как после тяжелой болезни, оправлялась я от пережитых потрясений, с душой, окаменевшей от горя. Я не была одинока, нет. Друзья заботились обо мне. Здоровье мое пошатнулось; ежегодно меня направляли на курорт, давали бесплатно путевку.
Как-то раз я отдыхала в Крыму, близ Евпатории. Стояла чудесная солнечная погода. А мне в такие дни делалось особенно грустно. Отделившись от компании, я пошла побродить одна.
Не заметив, забрела далеко. Дорога пролегала мимо небольшого рыбацкого поселка. Мне захотелось пить, и я направилась к крайнему домику, где были развешаны сети. У калитки, ведшей внутрь дворика, греясь на солнцепеке, лежала большая черная собака. Я взглянула на нее и задрожала: это была Мирта.
Да, да, наша Мирта, живая, невредимая, только несколько постаревшая, с сильной сединой на морде. Она сразу узнала меня, мой голос, бросилась ко мне, принялась ласкаться, лизать, прыгать на меня. Я как была, так и опустилась перед нею на колени, обнимая ее и плача от радости и волнения. При виде ее все чувства вновь всколыхнулись во мне, прежняя жизнь воскресла перед глазами.
— Мирта, голубушка, — повторяла я. — Ты ли это? Как ты здесь очутилась? Может быть, ты что-нибудь знаешь и про мою малютку, мою крошечную дочку Веру?
Собака не могла ответить мне, только продолжала радостно вилять хвостом, на котором тоже кой-где появились серебристые крапины — метка времени.
Я зашла в дом, познакомилась с хозяевами — женщиной и мужчиной — и спросила, давно ли живет у них эта собака, где и при каких обстоятельствах они взяли ее.
Они переглянулись, очевидно не понимая нервозности, которая звучала в моих словах, в тоне моего голоса, затем хозяин — высокий, крепкий пожилой рыбак — рассказал следующее.
Однажды ночью, во время шторма — это было еще на первом году войны — они услышали звуки стрельбы. Сквозь завывание ветра и удары волн о берег ясно слышались трескотня пулеметов, гулкие взрывы бомб. Далеко в море шел бой.
Потом на горизонте занялось зарево — горел корабль. Пролетели немецкие самолеты — рыбак определил их по звуку. Вскоре зарево потухло: шторм довершил то, что начали самолеты.
Рыбак и рыбачка долго стояли на берегу, всматриваясь в темноту, ожидая, не выбросит ли море кого-нибудь, кому понадобится их помощь. Но не было никого. Только водяные валы с грохотом обрушивали свою ярость на прибрежную полосу суши.
Рано утром рыбак снова был на берегу. Он знал: иногда пройдет много часов, прежде чем море расстанется со своей добычей.
Он не ошибся. Что-то чернело у кромки берегового прибоя. Волнение начало стихать, но отдельные волны еще докатывались до этого непонятного предмета, окатывая его пеной и брызгами.
Рыбаку показалось, что это — человек. Но, спустившись к воде, он понял, что ошибся: это была громадная черная собака, бессильно распростершаяся на песке, а перед нею лежал какой-то странный сверток, из которого слышался детский плач.
Собака была измучена, но бросилась на рыбака, защищая спасенное ею дитя. Потом инстинкт подсказал ей, что это друг, и она позволила ему взять ребенка — девочку, спеленатую спасательным поясом.
Более полувека прожил молчаливый, суровый рыбак на берегу моря, он видел и штормы и гибнущие корабли, не раз сам смотрел разъяренной стихии в глаза, не раз море прибивало к берегу страшные находки — последствия бурь и кораблекрушений; но еще никогда не бывало, чтобы оно выбросило из пучины вод живую собаку с живым крошечным ребенком…
С чудесно спасенным дитятей на руках рыбак вернулся в свою хижину. Вслед за ним пришла жить в дом и собака.
Это были добрые люди, настоящие советские труженики, и они удочерили девочку, найдя в этом счастье, счастье тихой трудовой семьи, не имевшей до этого детей. Они назвали ее Марысей, Мариной, что значит — Морская…
Вы понимаете мое состояние, когда я услышала, что вместе с собакой был ребенок, маленькая девочка… Ведь это же была моя дочь, моя Вера!
— Где же она? — почти закричала я, бросаясь к ним и тормоша то одного, то другого. Слезы ручьем лились из моих глаз, а сердце подсказывало, что сейчас я увижу мою кровиночку.
— Она в школе, скоро придет, — сказал рыбак. Мое волнение передалось и ему и его жене.
Он едва успел проговорить это, как в комнату вошла девочка в опрятном, аккуратном платьице и переднике, с ученической сумкой в руках, — синеглазая блондиночка с косичками, в которые были заплетены алые ленты. Так это — Вера?! Как она выросла! Она уже стала ходить в школу! И тем не менее я сразу узнала ее. Эти синие-синие, как васильки, глаза, эти русые волосы могли принадлежать только ей, моей дочери. Они так живо напомнили мне покойного мужа, ее отца… Остановившись у порога, она с любопытством разглядывала незнакомую женщину, недоумевая, почему Мирта ласкается ко мне.
— Вера!…
Я протягивала к ней руки, а она не двигалась с места и удивленно смотрела на меня.
— Меня зовут Марина, тетя.
Марина! Ну конечно, она была тогда так мала, что даже не помнила своего первого имени. Вера-Марина…
Плача от счастья, я рассказала свою историю. Прослезился и старый рыбак. Громко сморкалась в фартук и вытирала покрасневшие глаза его жена. Только девочка все еще не понимала, кто эта тетя, которая так целует и ласкает ее, прижимает к себе, орошая слезами. Потом поняла и она…